Многие люди, если не вообще все, кто был причастен к подданству Российской Империи, думали в своё время, что стоит только царю-тряпке и стаду его прихлебателей убраться вон и сдохнуть в канавах, петлях и прочих отстойниках вырожденческой аристократии, типа эмигрантских кабаков, как жизнь в одночасье переменится: русский офицер из бесчестной скотины, в бесчестье павшей ниже достоинства последнего алкаша, превратится тотчас в доблестного защитника отечества (для ускорения метаморфозы был учреждён особый праздник); русский бюрократ из облезлой лисы и беспринципной крысы станет авангардным народным представителем; свиноподобный националист станет если не членом РКП, то хотя бы комсомольским секретарём и так далее.

Нет особой нужды спустя уже почти-что сто лет указывать, что на следующий же год после революции вчерашние мечтатели, оказавшиеся в именитых креслах и экспроприировавшие на собственные нужды особняки и поместья бесчисленных подонков царской власти, стали пить, кутить и обирать во благо этой прогрессивной цели русский плебс, радостно подыхавший за обещания, обходившиеся своим авторам в столь ничтожный счёт, как необходимость после смерти отчитаться перед историей за все прижизненные враки.

Мотив перерождения большевистской власти в "новый царизм" столь же стар, сколь и само выражение "большевистская власть", - об этой угрозе ещё до первой русской революции говорил Аксельрод. А уж после претворения в жизнь "новый царизм" и вовсе был избит всеми, кому не показалось чрезмерным плевать в труп мировой революции: о "трагизме" произошедшего мимо всяких Оруэллов и примкнувших к ним буржуйствующих эсеров стенал даже собака-Троцкий. Но было ли произошедшее "перерождение" трагедией и, собственно, было ли оно "перерождением"?

Возьмём столь попсовый пример, как пример французский, - ведь иначе нам придётся брать в расчёт, что средний читатель достаточно умён, чтобы не мерить все революции одной и той же линейкой, тогда как, увы, средний читатель левых взглядов на такое пока что не способен, тем паче в России. Так вот, известно, хотя бы из самого фактического поведения второго сословия, что французская аристократия конца восьдесятых годов восемнадцатого века уже на протяжении как минимум целого столетия мыслила и жила в категориях исключительно буржуазных, поскольку само её бытие ничем не отличалось от бытия буржуазного, исключая известное уклонение от налогов и жалкие аристократические понты. Это обеспечило неизбежность "реставрации" ещё в тот день, когда были созваны Генеральные Штаты, ведь своей революцией французы могли только законодательно закрепить только то, что уже произошло на самом деле, а затем год за годом вычеркивать излишне громкие фразочки из составленного в один прекрасный день основного закона. Большинство дворян без особого сопротивления отказалось от дворянства и только подчеркнуло тем самым свою буржуазность, - точно так же вели себя министры-капиталисты нашего русского Временного Правительства. Конечно, на какой-то момент этих господ погнали в шею наиболее крикливые из журналистов и тех представителей третьего сословия, которым не давала покоя слава сословия первого (в особенности здесь отличились якобинцы, в n-нный момент учредившие из ревности даже собственную поповщину, хоть и недолговечную). Но вскоре оказалось, что в излишествах революции нет смысла, - вполне банальный факт, ненавидимый лишь романтизирующими Робеспьера и Ко. инфантилистами. Что было дальше мы все знаем.

Как и во Франции, в России дворянство давно разложилось в буржуазию, но пошло не в неё одну. Почти два столетия русский дворянин шёл либо в помещики, либо в бюрократы (так же имело место быть и офицерство, но русский офицер и по уму, и по обязанностям столь же мало отличен от канцелярской крысы, что отделять офицера от бюрократа нет никакого смысла ни исторически, ни практически для нашего момента). И если помещик впоследствии становился буржуем, то бюрократ же оставался всегда бюрократом, изменяясь исключительно в сознании: сперва он был консерватор, затем либерал, а после и вовсе, как малыш Плеханов, становился социалистом. Сознательная эта его метаморфоза происходила в зависимости от превращения помещика в буржуя, то бишь по мере роста российского капитализма.

Как видно, сама история подталкивала всякого стороннего наблюдателя русской революции к выводу о том, что в сущности перемены не должны быть столь велики, сколь обещают в поповском угаре большевики, либералы и даже все их враги, - каждый революционер прежде всего поп (а каждый поп прежде всего лжец) и уже после этого деятель. Это не значит, впрочем, что революция и вовсе не была нужна, - революция была жизненно необходима для России, чему ещё до её происшествия было дано немало толковых обоснований (лучшие из которых, вне всяких сомнений, это ленинская книжка "Развитие капитализма в России" и струвевское сочинение "Patriotica", за пару страниц которой уже хочется заколоть штыком и автора, и его партию, и весь тот высокодержавный скот, которому Пётр Бернгардович поёт самые неприлично-слащавые гимны), поэтому здесь их приводить смысла нет почти-что никакого, учитывая, что и сама история не терпит сослагательного наклонения.

Итак, революция свершилась. Молодой и умный бюрократ тотчас стал комиссаром, плешивый бюрократ-либерал либо поворчал для приличия и сдался советам на поруки, либо бежал за границу, а консервативное ничтожество полегло под своей или чужой пулей, опосля чего было благополучно забыто. Но традиция (речь здесь идёт, разумеется, не обо всякой русской традиции, но именно о традиции светской и бюрократической жизни русского человека), которая, как хорошо разъяснил Богданов, есть ничто иное, как многолетняя привычка (см. тезис I главы II работы "Новый мир"), не имела никакой почвы для вырождения в новых условиях во что-то иное, наоборот, она имела все условия для нового своего упрочения. Избавившись от помещиков, бюрократия заимела для своих нужд целое государство; избавившись от попов, бюрократия взяла в руки церковное творчество, - об этом так же сказано достаточно даже на МАРТе (см. напр. книжку Орлова "Теория государственного капитализма" или статьи Миллера "Препарируя труп" и "Сверхбуржуа"), не говоря уже вообще об отечественной публицистике и историографии последних двадцати пяти-ста лет.

На протяжении всей советской истории бюрократия и офицерство раз за разом воспроизводили имперскую традицию своих предшественников: чопорность и особая отчуждённость "управленцев", публично-показушное и по-бытовому жестокое бытие военных чинов, идиотская изощерённость охранки (столь хорошо высмеянная как в "Похищенном письме" По, так и в советском народном анекдотическом творчестве), безалаберность и глубокое бытовое мещанство интеллигенции и многие прочие признаки истинной русскости, то есть обыкновенной мещанской буржуазности, называемой здесь русскостью не чтобы подчеркнуть какую-то особенность, но только ради указания на прямую приемственность советского мещанского сознания от имперского.

Стоит ли удивляться, что и современная нам российская действительность, не избавившаяся за сто лет ни от бюрократов, ни от офицеров, воспроизводит прежние модели сознания и поведения, описанные ещё Гоголем и Щедриным? Однако это воспроизводство мимо прочего подчиняется известной максиме Маркса о повторении истории, более того, оно, следуя постмодернистской доктрине, есть a priori воспроизводство увядающее, декадентское. Это же закрепляет за ним и спектакль, утверждающий всё прежде переживаемое непосредственно оттеснённым в представление. Именно поэтому заместо Победоносцева мы имеем Володина, заместо Витте Суркова, а заместо Ленина Бийца.